Презентация, доклад к уроку литературы в 11 классе Жизнь и творчество Б.Л.Пастернака

композиторской карьере, в 1909-13 учился на философском отделении историко-филологического факультета Московского университета,
в 1912 провел один семестр в Марбургском университете в Германии, где слушал лекции знаменитого философа Г. Когена.
После окончания университета занимался практически лишь литературной деятельностью, однако профессиональная музыкальная и философская подготовка во многом предопределила особенности пастернаковского художественного мира (так, например, в формах построения его произведений исследователи отмечали родство с музыкальной композицией).

природы и творчества почти не видно конкретных примет исторического времени. Тем не менее Пастернак утверждал, что в этой книге «выразил все, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого». В соответствии с эстетическими взглядами автора, для описания революции требовалась не историческая хроника в стихотворной форме, а поэтическое воспроизведение жизни людей и природы, охваченных событиями мирового, если не вселенского масштаба.

«Сестра моя — жизнь» (1922)

всем окружающим, и именно за счет этого история любви, интимные переживания, конкретные детали жизни весной и летом 1917 года претворяются в книгу о революции. Позже Пастернак назвал подобный подход «интимизацией истории», и этот способ разговора об истории как о части внутренней жизни ее участников применялся им на протяжении творческого пути неоднократно.

в советской поэзии, его влияние ощутимо в творчестве очень многих младших поэтов-современников — П. Г. Антокольского, Н. А. Заболоцкого, Н. С. Тихонова, А. А. Тарковского и К. М. Симонова.

идущим бок о бок с поиском эпической формы.
В поэмах «Высокая болезнь» (1923-28), «Девятьсот пятый год» (1925-26), «Спекторский» (1925-31), «Лейтенант Шмидт» (1926-27) революция предстает как логическая часть исторического пути не только России, но и всей Европы.

мире и истории, иллюстрируя основные положения описанием собственной биографии и судьбы наиболее близкого ему поэта-современника — В. В. Маяковского. Тяжелым ударом было самоубийство поэта, и Пастернак пишет стихотворение «Смерть поэта». Оно вызвало неприятие многих товарищей, которые не желали признавать свою вину в гибели Маяковского

главных литературных занятий Пастернака становится переводческая деятельность.
Он переводит современную и классическую грузинскую поэзию, трагедии У. Шекспира («Отелло», «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Ромео и Джульетта»), «Фауста» И. Гете и многое другое, стремясь при этом не к точной передаче языковых особенностей оригинала, но, напротив, к созданию «русского Шекспира» и пр В 1939 году он берется за перевод «Гамлета».

В 1943 поэт совершает поездку на фронт. Результат – «Стихи о войне» составил книгу «На ранних поездах» (1943)., свидетельствующий о верности Пастернака кругу избранных тем и мотивов.
Он стал выступать с чтением своих стихов в московском университете, политическом музее и доме ученых. Его творчество пользуется популярностью за рубежом.

дойти…»,
«Гамлет»,
«Зимняя ночь» («Мело, мело по всей земле…»),
«Никого не будет в доме...»,
«Снег идет»,
«Про эти стихи»,
«Любить иных– тяжелый крест...»,
«Сосны»,
«Иней»,
«Июль»

Л. Пастернак. Стихотворения:

горит. Достать пролетку. За шесть гривен, Чрез благовест, чрез клик колес, Перенестись туда, где ливень Еще шумней чернил и слез. Где, как обугленные груши, С деревьев тысячи грачей Сорвутся в лужи и обрушат Сухую грусть на дно очей. Под ней проталины чернеют, И ветер криками изрыт, И чем случайней, тем вернее Слагаются стихи навзрыд.

Борис Пастернак «Февраль. Достать чернил и плакать!...»

ночь, леденящая лист, Это - двух соловьев поединок. Это - сладкий заглохший горох, Это - слезы вселенной в лопатках, Это - с пультов и с флейт - Figaro Низвергается градом на грядку. Всё. что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях. Площе досок в воде - духота. Небосвод завалился ольхою, Этим звездам к лицу б хохотать, Ан вселенная - место глухое.

Определение поэзии

сути.
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте.
До сущности протекших дней,
До их причины,
До оснований, до корней,
До сердцевины. Всё время схватывая нить
Судеб, событий,
Жить, думать, чувствовать, любить, Свершать открытья.
О, если бы я только мог
Хотя отчасти, Я написал бы восемь строк О свойствах страсти.
О беззаконьях, о грехах, Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах, Локтях, ладонях.

Я вывел бы ее закон,
Ее начало,
И повторял ее имен
Инициалы.
Я б разбивал стихи, как сад.
Всей дрожью жилок
Цвели бы липы в них подряд, Гуськом, в затылок.
В стихи б я внес дыханье роз, Дыханье мяты,
Луга, осоку, сенокос,
Грозы раскаты.
Так некогда Шопен вложил
Живое чудо
Фольварков, парков, рощ, могил
В свои этюды.
Достигнутого торжества
Игра и мука - Натянутая тетива
Тугого лука.
1956

буране Тянутся цветы герани За оконный переплет.
Снег идет, и всё в смятеньи, Всё пускается в полет,- Черной лестницы ступени, Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет, Словно падают не хлопья, А в заплатанном салопе Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака, С верхней лестничной площадки, Крадучись, играя в прятки, Сходит небо с чердака.

Потому что жизнь не ждет. Не оглянешься — и святки. Только промежуток краткий, Смотришь, там и новый год.
Снег идет, густой-густой. В ногу с ним, стопами теми, В том же темпе, с ленью той Или с той же быстротой, Может быть, проходит время?
Может быть, за годом год Следуют, как снег идет, Или как слова в поэме?
Снег идет, снег идет, Снег идет, и всё в смятеньи: Убеленный пешеход, Удивленные растенья, Перекрестка поворот.

секрет Разгадке жизни равносилен.
Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен.
Легко проснуться и прозреть, Словесный сор из сердца вытрясть И жить, не засоряясь впредь, Все это — не большая хитрость.

«Любить иных – тяжелый крест» Борис Пастернак

чердаке мелькают тени. По дому бродит домовой.
Везде болтается некстати, Мешается во все дела, В халате крадется к кровати, Срывает скатерть со стола.
Ног у порога не обтерши, Вбегает в вихре сквозняка И с занавеской, как с танцоршей, Взвивается до потолка.

Кто этот баловник-невежа И этот призрак и двойник? Да это наш жилец приезжий, Наш летний дачник-отпускник.
На весь его недолгий роздых Мы целый дом ему сдаем. Июль с грозой, июльский воздух Снял комнаты у нас внаем.
Июль, таскающий в одёже Пух одуванчиков, лопух, Июль, домой сквозь окна вхожий, Всё громко говорящий вслух.
Степной нечесаный растрепа, Пропахший липой и травой, Ботвой и запахом укропа, Июльский воздух луговой.

ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить - не поле перейти.
1946

столе, Свеча горела.
Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме.
Метель лепила на стекле Кружки и стрелы. Свеча горела на столе, Свеча горела.

На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка Со стуком на пол. И воск слезами с ночника На платье капал.
И все терялось в снежной мгле Седой и белой. Свеча горела на столе, Свеча горела.
На свечку дуло из угла, И жар соблазна Вздымал, как ангел, два крыла Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале, И то и дело Свеча горела на столе, Свеча горела.

сумерек. Один Зимний день в сквозном проёме Незадёрнутых гардин.
Только белых мокрых комьев Быстрый промельк моховой, Только крыши, снег, и, кроме Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней, И опять завертит мной Прошлогоднее унынье И дела зимы иной.

И опять кольнут доныне Неотпущенной виной, И окно по крестовине Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере Пробежит сомненья дрожь, — Тишину шагами меря. Ты, как будущность, войдёшь.
Ты появишься из двери В чём-то белом, без причуд, В чём-то, впрямь из тех материй, Из которых хлопья шьют.

открою потолку И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак С поклоном рамам и зиме, К карнизам прянет чехарда Чудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть, Концы, начала заметет. Внезапно вспомню: солнце есть; Увижу: свет давно не тот.

Галчонком глянет Рождество, И разгулявшийся денек Прояснит много из того, Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь, Сквозь фортку крикну детворе: Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил, К дыре, засыпанной крупой, Пока я с Байроном курил, Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож, Как в ад, в цейхгауз и в арсенал, Я жизнь, как Лермонтова дрожь, Как губы в вермут окунал.

руки запрокинув И к небу головы задрав.
Трава на просеке сосновой Непроходима и густа. Мы переглянемся и снова Меняем позы и места.
И вот, бессмертные на время, Мы к лику сосен причтены И от болезней, эпидемий И смерти освобождены.
С намеренным однообразьем, Как мазь, густая синева Ложится зайчиками наземь И пачкает нам рукава.
Мы делим отдых краснолесья, Под копошенье мураша Сосновою снотворной смесью Лимона с ладаном дыша.

И так неистовы на синем Разбеги огненных стволов, И мы так долго рук не вынем Из-под заломленных голов,
И столько широты во взоре, И так покорны все извне, Что где-то за стволами море Мерещится все время мне.
Там волны выше этих веток И, сваливаясь с валуна, Обрушивают град креветок Со взбаламученного дна.
А вечерами за буксиром На пробках тянется заря И отливает рыбьим жиром И мглистой дымкой янтаря.
Смеркается, и постепенно Луна хоронит все следы Под белой магией пены И черной магией воды.
А волны все шумней и выше, И публика на поплавке Толпится у столба с афишей, Неразличимой вдалеке.

рябину занянчив, Пугает ее перед сном. Порядок творенья обманчив, Как сказка с хорошим концом. Ты завтра очнешься от спячки И, выйдя на зимнюю гладь, Опять за углом водокачки Как вкопанный будешь стоять. Опять эти белые мухи, И крыши, и святочный дед, И трубы, и лес лопоухий Шутом маскарадным одет.

Все обледенело с размаху В папахе до самых бровей И крадущейся росомахой Подсматривает с ветвей. Ты дальше идешь с недоверьем. Тропинка ныряет в овраг. Здесь инея сводчатый терем, Решетчатый тес на дверях. За снежной густой занавеской Какой-то сторожки стена, Дорога, и край перелеска, И новая чаща видна. Торжественное затишье, Оправленное в резьбу, Похоже на четверостишье О спящей царевне в гробу. И белому мертвому царству, Бросавшему мысленно в дрожь, Я тихо шепчу: "Благодарствуй,