Презентация, доклад А.Твардовский и К.Симонов

класса

поэта А. Твардовского и его произведениях, о личных взаимоотношениях К. Симонов отразил в своём очерке “Таким я его помню”.

войны ушёл на фронт военным корреспондентом газеты «Красная звезда». Не понаслышке писал о великих сражениях войны — Сталинградской битве, битве на Курской дуге, битве за Берлин. Его военные стихи знала наизусть вся страна: «Жди меня», «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины...» и другие.

войны А. Твардовский (1910-1971) работал военным корреспондентом во фронтовых газетах. Публиковал в них стихи и очерки. В рядах армии он изведал и горечь долгого отступления, и дорого доставшееся торжество наступления и победы. Поэму «Василий Тёркин» Твардовский писал в походе, отрывки печатались во фронтовых газетах. «Книга про бойца» получила всенародное признание.

лет. В конце 30-х годов, К. Симонов писал: “В те давние годы я больше встречался с поэзией Твардовского, чем с ним самим... Стихи Твардовского для меня значили тогда намного больше, чем его личность. Я гораздо отчётливее помню, как читал их, чем как видел его. А оставшееся с тех времён ощущение личности Твардовского сложилось у меня не столько из впечатлений о собственных встречах, сколько из того, что я слышал от людей, соприкасавшихся с ним в годы его занятий в Институте философии, литературы и истории, – куда он пришёл как студент, будучи уже известным поэтом... 1939-го я сам был аспирантом ИФЛИ и слышал много разговоров о Твардовском. ИФЛИ гордился им...
Пришедшая к нему слава нисколько не поколебала его серьёзного и строгого отношения к тому понятию необходимой для писателя образованности, в которое он вкладывал очень много... Став выдающимся поэтом, он оставался выдающимся студентом.»

возникает внезапно и сразу вместе со своей “Страной Муравией”. Так сразу в “Стране Муравии” я столкнулся с тем, быть может, самым поразительным свойством поэзии Твардовского, которым отмечено почти все им сделанное. Он не обращался к стихам, чтобы рассказать ими о жизни; он обращался к жизни стихами, и делал это так, словно только так и можно было это сделать. 
Хорошо помню, какое впечатление в литературных кругах в начале 1939 года произвело награждение Твардовского. Он оказался среди очень немногих, наиболее известных русских писателей, награжденных орденом Ленина. Впечатление было далеко не однозначным. Была и ревность, и вопрос — не рано ли? Но в самом молодом поколении, к которому принадлежал тогда я, удивления, в общем, не было. За этим фактом для нас стояло как бы признание старшинства Твардовского. Не возрастного, а внутреннего.»

встречи с Твардовским, обе в Москве, на перекладных с фронта на фронт. Именно тогда, во время войны, я написал несколько стихотворений, которые тоже читались наизусть и переписывались и которые я люблю и поныне. Но трезвое чувство сравнительных масштабов сделанного не покинуло меня, когда я прочел первые главы “Теркина”. А где-то в 44-м году во мне твердо созрело ощущение, что “Василий Теркин” — это лучшее из всего написанного о войне на войне. И что написать так, как написано это, никому из нас не дано.»

фронтовому адресу.
«Дорогой Саша! Может быть, тебя удивит, что я тебе пишу, ибо в переписке мы с тобой никогда не были и особенной дружеской близостью не отличались. Но тем не менее мне непременно захотелось написать тебе несколько слов.
Сегодня я прочёл в только что вышедшем номере “Знамени” главы второй части “Василия Тёркина”. Это то самое, за что ни в стихах, ни в прозе никто ещё как следует, кроме тебя, не сумел и не посмел ухватиться. Еще в прозе как-то пытались, особенно в очерках, но в прозе это гораздо проще (чувствую по себе). А в стихах никто еще ничего не сделал. Я тоже болел этой темой и сделал несколько попыток, которые не увидели, к счастью, света. Но потом понял, что, видимо, то, о чём ты пишешь — о душе солдата,— мне написать не дано, это не для меня, я не смогу и не сумею. А у тебя получилось очень хорошо. Но самое главное — война, правдивая и в то же время и ужасная.»

привести здесь.
11.III.44.
«Дорогой Костя! Сердечно благодарю тебя за твоё письмо, оно меня тронуло и порадовало: в наше время люди забывают иногда о таких простых и нужных вещах, как выражение товарищеского сочувствия работе другого, хотя бы она и была иной по духу, строю, чем твоя… Буду рад подарить тебе книгу, когда она выйдет более или менее полностью, а пока что хотел бы получить от тебя твою книжку стихотворений. Жму руку. Еще раз спасибо. А. Твардовский».

определённость и строгая сдержанность, которая вообще отличала и его речь, и его письма во всех случаях, когда дело касалось литературы.
Даже в последние годы его жизни, когда мы с ним были в наиболее тесных отношениях, его добрые чувства ко мне не делали для него ближе мою работу. Он неизменно отзывался о ней так, как она, на его взгляд, того заслуживала...»

своих оценках, но его мнение всегда было определенно. Искреннее и твёрдое убеждение в своей правоте и чувство ответственности стояло за каждым написанным им в письме или отзыве словом.»

были связаны главным образом с моим и его участием в работе Союза писателей, и чаще всего с заседаниями президиума, посвящёнными очередным выдвижениям тех или иных книг на соискание Сталинских премий.»

любви и, может быть, даже уважения…К тому были, как мне кажется, разные причины. И несоответствие моей тогдашней популярности и моего положения в литературной жизни тому, что я в действительности сделал. Я был именно в этот период тем, что склонны называть “выскочками”. В общем-то, у меня к этому времени было написано несколько хороших, как мне кажется, и знаменитых стихотворений и две или три очень известных пьесы. И должность, с одной стороны, первый заместитель Фадеева, с другой стороны, редактор самого большого журнала «Новый мир», вроде бы тоже соответствовала этому ложному представлению. Твардовский был чуток к таким вещам и достаточно язвителен.»

я сносил кое-чего, не огрызался, платил той же монетой. А, в общем-то, в глубине души переживал…
Видимо, сила его таланта и сила его личности были таковы, что пройти мимо этого я не мог. Оттолкнуться от этого, забыть об этом не мог. Мне где-то внутренне хотелось так объяснить ему себя, чтобы он меня понял и лучше ко мне относился. Но объяснить это словами было невозможно — это можно было объяснить только жизненными и литературными поступками, то есть книгами или решимостью на что-то, на что я в те годы не решался.»

в гостях одна из сотрудниц журнала «Новый мир», бывшая моим другом ещё с юных лет, со студенческой скамьи. Вскоре мы втроем поспорили о каких-то напечатанных в журнале стихах, и Твардовский остался в этом споре в одиночестве. Не знаю уж, почему это его так задело тогда, но он, вдруг прервав спор, сказал, что можно было и не спрашивать мою гостью о её собственном мнении, после того как ее начальство, то есть я, уже высказалось. Это было обидно, а главное, настолько несправедливо, что я, поманив за собой Твардовского из комнаты в коридор, сказал, что ему нужно сейчас же пойти и извиниться.
Он долго молча, смотрел на меня, словно не понимал, как ему могли сказать такое, не ослышался ли он. Потом, поняв, что не ослышался, повернулся, надел шапку и ушел. Когда через несколько дней мы встретились с ним, ни я, ни он не вспомнили о происшедшем — видимо, обоюдно сочли это лишним. »

я, а Твардовский, и та сотрудница журнала, из-за которой вышло у нас когда-то столкновение, уже несколько лет работала в “Новом мире” вместе с Твардовским. Я зашёл по каким-то своим делам в “Новый мир”, и вдруг Твардовский, среди разговора о совсем других вещах, ничего не уточняя и не напоминая подробностей, посмотрев на меня, сказал:
— Как выяснилось, ты был прав тогда насчет... — Он назвал имя-отчество. — А я был неправ.»

из “Нового мира” в “Литературную газету”. Несмотря на настойчивые уговоры Фадеева, я колебался. Возникал вопрос — в чьи руки передать журнал? Не знаю, чем бы всё кончилось, если не Твардовский, который вдруг в присутствии Фадеева посоветовал мне всё-таки пойти на газету. Сказав, что мне по силам переменить её к лучшему, он, словно угадав причину моих колебаний, добавил, что если я пойду на “Литературную газету”, он готов попробовать свои силы в “Новом мире”.

по-моему, я в первый и последний раз вслух читал ему свои стихи для публикации в журнале. - Ничего из других стихов не хочешь брать? — спросил я. - Из других ничего не хочу, — сказал он, поднял голову и посмотрел на меня прямо и очень внимательно. Я не обиделся и согласился, с той поправкой, что, поспорив немного, добавили к выбранным Твардовским еще одно или два стихотворения, которые я считал в числе лучших. Если будут предлагать идти обратно на “Новый мир” — не смущайся, иди. Имей в виду, что раз так, то я за это”.

и неожиданным. То, что он, очевидно, уйдет в ближайшее время из “Нового мира”, я знал и знал все обстоятельства.
Но я знал и другое: у Твардовского есть горькая обида на меня за то, что я сначала слушал в его чтении поэму “Теркин на том свете” и хвалил её, а потом, когда он завершил поэму и зашла речь о её печатании, не только не поддержал его, а, напротив, высказался против публикации поэмы в журнале.»

в чем коришь себя и до сих пор). Но без этого печального для меня воспоминания не будет правдивой общей картины моих отношений с Твардовским. Его справедливая обида на меня ещё несколько лет после этого стояла между нами.
Мне врезалось в память каждое его слово, я хорошо понимал обдуманность каждого из них. Он помнил о нанесенной мною ему обиде, поэтому и сказал “не смущайся”.

1950—1954 годах, Твардовский вёл журнал, я сделал главный и несомненный для себя вывод: в журнал при Твардовском вошло нечто новое, нечто такое, чего недоставало в нём раньше в период моей работы.»
А. Твардовский во второй раз стал редактором “Нового мира”, когда Симонов уехал в Ташкент.

а через несколько лет после этого Твардовский переехал из Внукова в писательский кооперативный дачный посёлок на Пахре, и мы стали с ним там соседями, что сблизило нас намного больше. Точней говоря, оно, это соседство, привело ко многим встречам и разговорам, постепенно ставшим как бы в обычае у нас обоих. А эти встречи позволили лучше узнать и понять друг друга и тем самым привели к большей близости. Близость эта, когда речь заходила о литературе, не исключала споров и несогласий в оценке тех или других произведений и лиц. Но если говорить о моём отношении к Твардовскому в ту пору, то самым главным было моё окончательно установившееся понимание всей крупности и незаурядности этой личности и всего значения её в нашей литературе.»

В небольшое приморское селение Гульрипши, где я всегда, когда это удавалось, уже в течение многих лет проводил по два-три месяца в году, приехал Твардовский вместе с женой, Марией Илларионовной, и устроился на жительство в двухстах шагах от меня, в домике местной жительницы тёти Паши.

о моей работе, и я признался, что она не клеится. Уже в третий раз переписываю, как мне кажется, ключевую в первой части романа главу, а она все не выходит.
— А ты дай мне почитать,— сказал Твардовский и усмехнулся: — Знаю, что для “Знамени”, а не для нас. Прочту просто так, по-соседски. Он прочёл и зашёл ко мне с рукописью. Положив рукопись на стол, отозвался о ней сдержанно-одобрительно, что-то вроде того, что, “в общем, получается, но многое еще сыровато, хотя, впрочем, ты, наверное, это и сам знаешь”.
Что сыровато, я знал и сам и подтвердил это. Но меня мучило не это, а никак не выходившая глава. Это была глава о Сталине.
— А ты выкинь её,— сказал мне Твардовский об этой главе уверенно и просто, как о чём-то совершенно ясном для пего самого.— Она потому у тебя и не получается, что её надо выкинуть. А как только выкинешь — сразу без неё все и получится!»

лет, он и Мария Илларионовна вместе другими нашими общими друзьями поехали за десять километров от Гульрипши в загородный ресторан. Вечер этот был весёлый, дружеский, без натяжек, без долгих тостов, атмосфера доброжелательства и уважения к нему объединяла весь стол. И он в тот вечер, за этим согревшим ему сердце столом мне показался каким-то немножко оттаявшим от забот и тревог; выглядел более молодым и менее усталым, чем обычно. Это ощущение сохранилось у меня и на следующий день, когда утром я вышел и застал Твардовского ещё на берегу. Он стоял босой на тёплой утренней гальке, глядел в море и о чём-то думал.»

о другом человеке, есть много Твардовских в разные часы его жизни. И сейчас у меня на памяти этот — босой, утренний, стоящий на морском берегу, на следующий день после того, как он встретил там, далеко от Москвы, в Грузии, шестидесятый год своей жизни...»