Презентация, доклад Письма с фронта

каком-то лесу на исходных. И к вечеру, мы и не ждали, не гадали, вышли подышать, и вдруг как начали нас обстреливать. Эти огромные сосны как начали падать, а мы стоим, не понимаем ничего… Спрятались в танк, и тут одна сосна прямо на него грохнулась. Потом вылезли и вчетвером не могли ее стащить. Кое-как свалили. А главное, никто не понял, откуда по нам стреляли.
Наутро приходит командир взвода: «Все ребята, сегодня пойдем в бой!» Но когда пошли вперед, оказалось, что дороги заминированы, а на бездорожье половина танков застряла – распутица.
Помню, что форсировали Вислу и наступали на Данциг и Гдыню. Вот там пришлось тяжело. Как я там живой остался, даже не знаю… У нас в бригаде за два часа боя около сорока танков подбили… А там же в траншеях вода, они все мокрые, грязные, но здорово оборонялись. Но у нас уже было тотальное превосходство, в конце-концов сломили их сопротивление. У нас рассказывали, что сам Рокоссовский. приказал принести в термосах кашу, накормить первых пленных и отпустить. Чтобы они рассказали, что мы никого убивать не собираемся. И немцы как пошли, полная дорога… Один солдат подходит: «Ты откуда?» Тот молчит. Раз прикладом его: «Из Смоленской области…» Оказывается, большинство из них власовцы… Потом их выстроили чуть ли не дивизию и погнали по автостраде.

в бою давили. И один раз баб давили. В одном месте в Германии мы оказались на одной лесной дороге. С двух сторон огромные сосны, никуда не свернуть, а вся дорога забита беженцами. А нам же нужно срочно вперед, стоять там некогда было, и пришлось прямо по ним… Кто успел, убежал в лес, а кто нет, там и остались… Пыль столбом, какой-то пух летит, мука, но разве из танка что-то слышно?..
Но бои были очень жестокие. Первый наш танк сгорел – подбили по центру колес, но экипаж уцелел. На втором когда гусеницу подбили, мы выскочили. Ремонтники его осмотрели: «Ну, теперь его не скоро сделаешь!» Посадили на третий, но и его под Данцигом подбили. А однажды случилось попадание, как раз в угол возле меня, и ушло рикошетом. Но удар был сильный, мне аж уши заложило.
А в самом Данциге была каша, не поймешь, кто где. Город постоянно бомбят и обстреливают, народ туды сюды. И когда бои вроде утихли, нас расположили в предместье в одном поместье. И как-то мы решили сходить в город. Наш помпотех, Чеботарев, я и другие ребята пошли по центральной улице, а она оказалась забита телами наших пленных. Горы людей, мы прямо по трупам шли… Их видимо гнали в порт, но когда поняли, что не успеют эвакуировать, с двух сторон улицы расстреляли… У них по карманам лежали записки с данными о себе, мы их собирали, и сдали все в штаб.
Пришли в порт, идем по пирсу, смотрим, из подъезда дома выходят три женщины с саквояжами. Подходят к краю пирса, и прямо на глазах у нас обертываются в одеяла и бросаются в воду. А там высота метра три. И две сразу утонули, а одна барахтается… Подбежали, смотрим на нее, тут ребята принесли деревянную лестницу, подали ей, и еле уговорили выбраться, настолько нас боялась…

склады с немецким горючим, нас было двое на Ла-5, а штурмовиков – трое на Ил-2. И когда мы прилетели, то первый Ил-2, за штурвалом которого сидел командир звена, зашел в пике, открыл огонь, за ним второй идет, и вдруг как вспыхнет внизу, да так красиво, что я аж рот раскрыла. Огонь горел на земле столбом. Мы с моим ведущим также не удержались и чуть-чуть туда постреляли. В итоге мы зажгли большую округу и ушли. До сих пор у меня перед глазами стоит эта картина.
В начале ноября 1944-го года наш 415-й истребительный авиационный полк передислоцировали на аэродром Алакуртти. Летали на границе с Норвегией, здесь против нас воевали очень хорошие немецкие летчики-асы. Противник был сильный, мы во время одного из сопровождений бомбардировщиков потеряли сразу же двух наших летчиков. В последний день боевых операций на наш аэродром налетели те самые асы, что сбили товарищей, тогда мой будущий муж Иван Сторожко и командир нашей эскадрильи они поднялись в воздух и перехватили их, так что немцы поспешно отступили.  Вскоре после этого случая наш полк направили в Германию, но в боях мы уже не участвовали. В День Победы мы с Ваней находились в Горьком, летели получать новые самолеты. Когда узнали о том, что Германия капитулировала, то от радости стали шапки в воздух кидать и во всю глотку кричать «Ура!»

что он встретится с мужчинами-евреями, и в ходе собрания рассказал им о том, что партизанам сейчас не до расширения, с оружием плохо и нет сильной базы, ведь многих подпольщиков первых месяцев оккупации предатели выдали немцам, тайная полиция оккупантов хорошо работала. И в конце встречи, как он после вспоминал, папа сказал: «Я предлагаю вам, мужчинам, пойти со мной в отряд». В Чашниках евреев было довольно много, причем предложение касалось молодых мужчин, потому что старики и пожилые просто-напросто не выдержали бы нагрузки в лесу. Но евреи сказали, что они подумают, и через день сообщили, но не могут оставить своих родных на расстрел, а сами спастись. Так что они не пойдут. Я лично преклоняюсь перед этим решением, потому что прекрасно понимаю – это настолько тяжелый выбор, что ужас.
И буквально через день после того, как отец получил ответ евреев, он узнал через подпольщиков о том, что их будут расстреливать. Вы знаете, это было жуткое ощущение, когда их вели по нашей улице, стоял плач, который я до сих пор слышу, какой-то протяжный вой. Женщины шли с маленькими детьми на руках, а фрицы безжалостно гнали толпу. Это ужасно, и, самое главное, мой отец ничем не мог помочь им. Куда ему было идти. Евреев расстреляли на берегу реки, кошмар какой-то стоял на воздухе.

меня, тринадцатилетнюю сестру и маму. Повели на расстрел, и вот мы идем, небольшая колонна, полицаи ведут, одного из них я знала, молодой парень Степан, он говорит мне: «А мы тебя, Нина, ведем на расстрел». Отвечаю ему спокойно: «Ничего, сегодня меня, а завтра тебя». На вопрос, мол, его-то за что, пояснила: «За то, что ты полицай». Вот так громко разговариваем, мама меня локтем толкнула, мол, что ты, а что может быть хуже, ведь нас все равно ведут на расстрел. Между прочим, вели-вели, и вдруг вестовой на лошади остановил колонну и привез приказ вернуть нас в Чашники. Всех посадили в полицию в камеру смертников. Это было сверх всяких сил. Каждый день кого-то вели на расстрел, причем стреляли прямо во дворе здания полиции. Мама сидит и плачет, а я говорю: «Мамочка, а я вот чувствую, что мы выйдем живыми отсюда».
Закончилось тем, что два бывших художника – переводчики, сказали немцам, что мы с сестренкой несовершеннолетние и нас можно выпустить, и заложником оставили одну маму. Только тогда мы узнали, что нас держали в качестве заложников и в случае нападения партизан должны были расстрелять. Сначала сестру, потом меня выпустили, мы вернулись в пустой дом
В это время у меня неожиданно отказали ноги, я не могла ходить, и все. Вдруг мне сказали, что наши идут по шоссе, красные. А я не могу ходить, тогда дядя Максим, папин ординарец, остававшийся со мной, предложил сесть на отцову лошадь, и мы поехали навстречу освободителям. Я целую ночь верхом ехала, и мы смотрели утром, как на шоссе двигаются наши войска. Я же сижу и плачу, думаю, Боже ты мой, они идут такие запыленные, причем быстро-быстро идут. Шла сплошная масса. И тут один из солдат оборачивается и говорит: «Ну что, паренек, закончилась для тебя война?» А дядя Максим в ответ заявляет: «Это не паренек, это девушка». Вот так нас освободили. Хорошо помню, как стоявшие у шоссе рядом со мной партизаны палили вверх, с ума сойти, не жалея боеприпасов, в лесу ведь всегда жалели, а здесь стреляли вовсю, все плакали и обнимались – всех переполняли чувства свободы и радости

а как же.
А вот людям, которые ничего об этом не знают, расскажите о том, насколько это страшно вообще.
- Никакого страха нет. Просто «пук!» и он всё. Как будто сам упал и никто не прыгал, не орал. Главное, я не слышал никаких воплей как сейчас в фильмах: уууу, галдят, все испачканы. Все было чистенько, все было хорошо. С каждого моего выстрела он убит или ранен. Тут же, мгновенно, выстрел, он – «тык, брык». Я со снайперской винтовкой потом в обороне сидел. Убивать я убивал, точно знаю, стрелял без промаха, был уверен, что у меня промаха никакого не может быть.

контузия. Вот на один осколок у меня нет документов. Ранение в живот было –тоже нет. Мне вытащили осколок сразу, поставили металлические какие-то скрепки. Я позабыл про одну, она у меня чуть не заросла. И потом её доставали – наверное, сильнее и больнее чем все остальное получилось. Так что у меня по документам четыре ранения.
Надеялись с войны вернуться живым?
- Когда идёт бой, у меня никогда не было такого в голове, что останусь в живых или не останусь. Не думал об этом, как сложится. Потом азарт появляется, когда человек входит в этот азарт, это страшная штука, в азарте, наверное, большинство и погибает. Потому что он уже как-то теряет чувство опасности, лезет куда не надо.
Как про Победу узнали?
- Кто-то из телефонистов сказал, что война кончилась, и мы напились в этот день, напились очень здорово, в общем, очнулся я на полу, просыпаемся, там уже праздник готовят, выпивку опять, закуску. Начальник штаба дивизии сказал собрать всех ветеранов, будем отмечать, ну отмечали, выпили – опять напились.А потом – тревога, по тревоге все тут же бросились, передали, что по дороге прошла наша 6-я армия, а мы от неё недалеко, надо поддержать. Вот меня здесь и ранило. Неожиданно, конечно, я не ожидал. Но было настроение другое, все уже, когда сказали, что Победа, думали, что настоящая Победа, войне конец.